Глава четвертая. ЛЕВ НЕ УМЕР
Конвент, несомый течением судьбы к чуждой победе и
гонимый сильным
ветром общественного мнения к милосердию и роскоши, несется
так быстро, что
нужно все искусство кормчего, и даже более, при такой
скорости.
Интересно смотреть, как мы поворачиваем и
кружимся и все-таки
принуждены плыть по ветру. Если, с одной стороны, мы
вновь принимаем в
Конвент 73 протестовавших, то с другой - принуждены
согласиться на
довершение апофеоза Марата: взять его тело из церкви
кордельеров и перенести
в Пантеон великих людей, вырыв прах Мирабо, чтобы
очистить место. Все
напрасно: напор общественного мнения не ослабевает!
"Золотая молодежь" в
заплетенных косичках сбрасывает бюсты Марата в театре
Фейдо, топчет их
ногами, бросает их с яростными криками в сточную яму
Монмартра13.
Снесена его часовня на площади Карусель; сточная яма
Монмартра принимает
даже прах его. Ни один обоготворенный человек не оставался
божеством более
короткое время. Каких-нибудь четыре месяца в
Пантеоне, храме всех
бессмертных, - и затем в сточную яму, великую клоаку
Парижа и мира! "Число
бюстов Марата достигло одно время около четырех тысяч".
Из храма бессмертных
в клоаку! Так бросает судьба бедные человеческие существа!
Наряду с этим поднимается вопрос: когда войдет в
силу конституция
девяносто третьего года, т. е. 1793 года? Рассудительные
умы думают про
себя, что конституция девяносто третьего года никогда не
вступит в действие.
Пусть теперь другие люди займутся составлением лучшей!
Опять же, где теперь якобинцы? Бездетная, дряхлая, как
мы видим, сидит
теперь когда-то могущественная Мать патриотизма,
скрежеща не зубами, а
пустыми деснами на предательский термидорианский Конвент
и на весь ход
вещей. Бийо, Колло и компания дважды обвинялись в
Конвенте Лекуэнтром и
Лежандром, и во второй раз обвинение не было признано
клеветой. Бийо с
якобинской трибуны говорит: "Лев еще не умер,
он только спит". Его
спрашивают в Конвенте, что он подразумевает под
пробуждением льва? И в
бывшем дворце Эгалите начинаются бесконечные столкновения между
tappe-durs и
"золотой молодежью". Слышны крики: "Долой
якобинцев, Jacoquins!" Coquin
означает "негодяй". С высокой трибуны раздается
боевой звук, но ответом
служат лишь молчание и тяжелое дыхание. В
правительственных комитетах
поговаривают о приостановке якобинских собраний. Но что
это? В день Всех
Святых или накануне этого дня, в ci-devant ноябре 1794
года от Рождества
Христова, - печальный канун для якобинцев - град камней с
проклятиями летит
в окна Якобинского клуба. Якобинки, знаменитые
Tricoteuses с вязальными
спицами в руках, обращаются в бегство, но у дверей их
встречает "золотая
молодежь" с "толпой в четыре тысячи
человек", которые преследуют их с
гиканьем, пинками, насмешками, секут их лозами самым скандальным
образом,
задрав юбки, пока они, доведенные до истерики, не
успевают скрыться.
Выходите теперь вы, мужчины! Якобинцы выходят, но только
для боя, поражения
и полного расстройства. Пришлось вмешаться вооруженной
власти, и не только в
этот, но и на другой день, после чего якобинские
собрания прекратились
навсегда14. Якобинцы исчезли среди бури смеха и рева. На
месте их
клуба явилась Нормальная школа, первая школа этого рода;
потом она уступает
место "рынку 9-го термидора", потом рынку
Сент-Оноре, где и поныне мирно
торгуют домашней птицей и овощами. Пышные храмы, сам
великий земной шар -
все это сооружения без основания! Разве мы и этот наш мир не
созданы из того
же материала, что и сны?
Максимальные таксы отменены: торговля должна быть
свободной. Увы,
торговля, стесненная, перевернутая вверх дном, как мы
видели, и теперь вдруг
снова предоставленная самой себе, не может
воспользоваться свободой:
торговли, можно сказать, не существует вовсе в это время.
Ассигнации, давно
падающие и выпущенные в таком огромном количестве,
падают теперь с
беспримерной быстротой. "Combien? - спросил некто у
извозчика. - Сколько
возьмешь?" "Шесть тысяч ливров", - ответил
тот (около 300 фунтов стерлингов
ассигнациями15*). Давление таксы устранено, но вместе
с тем
исчезают и товары, на которые она была наложена. "Две
унции хлеба ежедневно"
- таков пожалованный кусочек! Далеко тянутся хвосты перед
булочными, и лица
печальны; дома фермеров превратились в лавки ростовщиков.
* 1 февраля 1796 г. на бирже Парижа золотой луидор в 20 фр. серебром
стоит 5300 фр. ассигнациями (Montgaillard. IV, 419). -
Примеч. авт.
Можно представить себе при таких обстоятельствах, с
каким чувством
санкюлотизм рычал про себя: "La Cabarus" - и смотрел на возвратившихся и
танцующих ci-devants, на термидорианскую лихорадку
цивилизования, на балы в
шароварах телесного цвета. Там греческие туники и
сандалии, рои франтов,
щеголяющих со своими свинцовыми Дубинками, а здесь
мы, отверженные,
внушающие отвращение, "собираем крохи на
улицах"16, волнуемся,
стоя в хвостах перед булочными за нашими двумя унциями
хлеба! Не проснется
ли якобинский лев? Ведь говорят, он тайно собирается в
красных колпаках и с
заряженными пистолетами во дворце архиепископства.
По-видимому, не
проснется. Наши Колло, Бийо, Барер, Бадье в эти последние
мартовские дни
1795 года признаны заслуживающими ссылки за моря и будут
пока отвезены в
крепость Гам. Лев умер или бьется в предсмертной агонии!
Посмотрите, какое оживление снова царит на
парижских улицах 12-го
жерминаля (называемого также 1 апреля, не очень
счастливый день). Толпы
голодных женщин и грязных, также голодных мужчин кричат:
"Хлеба, хлеба и
конституции девяносто третьего года!" Париж
поднялся еще раз, подобно
приливу океана, и толпами течет к Тюильри за хлебом
и конституцией.
Тюильрийская стража делает все, что может, - ничто не
помогает; прилив
уносит ее прочь, наводняет сам зал Конвента с ревом:
"Хлеба и конституции!"
Несчастные сенаторы, несчастный народ! После всех
усилий и ссор нет ни
хлеба, ни конституции! "Du pain, pas tant le longs discours!" (Хлеба, а
не
потоков парламентского красноречия!) - так стонали менады
Майяра более пяти
лет назад; так взываете и вы в эту минуту! Конвент,
неизвестно что думающий,
невозмутимо остается на своих местах среди этого
ревущего хаоса; на
павильоне Единения звонит набат. Секция
Лепелетье, прежняя
Filles-Saint-Thomas, состоящая преимущественно из
менял, и "золотая
молодежь" бегут на выручку и снова сметают хаос
штыками. Париж объявлен "на
осадном положении". Пишегрю, завоеватель
Голландии, который случайно
находится здесь, назначен командующим до подавления
мятежа. Он подавляет
его, так сказать, в один день: отправляет в ссылку Бийо,
Колло и компанию и
рассеивает всякую оппозицию "двумя пушечными
выстрелами" холостыми зарядами
и страхом, который внушает его имя. Сделав это и
донеся с лаконизмом,
которому следовало бы подражать:
"Представители, ваши предписания
исполнены"17, он слагает с себя командование.
Итак, восстание жерминаля стихло, как подавленный
вопль. Заключенные
сидят в надежном месте, в Гаме, в ожидании кораблей;
около 900 "главных
террористов в Париже" обезоружены. Санкюлотизм,
сметенный штыками, скрылся
со своей нищетой в глубине предместий Сент-Антуан и
Сен-Марсо. Было время,
когда конный пристав Майяр с менадами могли изменять
направление
законодательства, но это время миновало. У
законодателей теперь штыки,
секция Лепелетье взялась за оружие, и не в нашу защиту! Мы
удаляемся в наши
мрачные трущобы; наши крики голода названы заговором Питта.
Салоны сверкают,
шаровары телесного цвета вальсируют по-прежнему. Значит,
мы сражались за
дочь Кабаррюса, за ее франтов и менял? Значит, для балов в
телесного цвета
шароварах мы схватили за бороду феодализм и
действовали, и дерзали, и
проливали свою кровь, как воду? Чем можно ответить
на это, кроме
выразительного молчания!