1. Границы утопии
Акцент леворадикальных идеологов на воспитании «нового
человека» представляется им тем более актуальным, что объективный мир, с их
точки зрения, приобретает невиданную ранее пластичность, открывающую пути для
осуществления любых социальных преобразований. «Сегодня любая форма конкретного
мира, человеческой жизни, любая трансформация технической и естественной среды
являются возможными, и обнаруживается эта возможность в самой истории. Сегодня
мы обладаем возможностью превратить мир в ад, и мы успешно идем к этой цели. У
нас есть также возможность превратить его в противоположность ада» [1]. Перед
обществом открывается, таким образом, возможность движения в самых различных,
даже в противоположных направлениях («ад» — «рай»). Так, в глазах леворадикалов
исторический детерминизм лишается своего объективного смысла и единственным
связующим звеном между прошлым (историей) и будущим выступает сам субъект.
Понимаемая таким образом, социальная реальность знаменует собой, с их точки
зрения, «конец утопии» [2].
1 Н. Marcuse. Five
Lectures. Boston, 1970, p. 62.
2 «Это также может быть понято как «конец истории», в том
смысле, что новые возможности, открывающиеся перед человеческим обществом и его
средой, не могут более мыслиться ни как продолжение старых, ни даже как
существующие в одном и том же историческом континууме с ними. Они предполагают
скорее разрыв с историческим континуумом; они предполагают качественное
различие между свободным обществом и обществами, которые все еще не
свободны...» (Н. Marcuse. Five Lectures, p. 62).
Для современных леворадикалов понятие «утопия» приобретает
специфический смысл, выступая как адекватное «революционному»
(нонконформистскому) сознанию выражение социально-политического реализма. На
этом «негативном» переосмыслении и самого понятия «утопия», и социальной
функции «утопического» сознания и действия и зиждется леворадикальная (не
только собственно маркузианская) концепция «революционного творчества».
«Антиутописты» упрекают социальную науку (куда они относят и
буржуазные позитивистские теории, и научный социализм) за чрезмерный
теоретический и практический пуризм: желая прочно стоять на почве «здорового
реализма», эти теории слишком-де педантично противопоставляли науку утопии,
имманентное — трансцендентному, возможное — невозможному.
Эта «замкнутость», это «противопоставление» науки утопии
должны быть сегодня, с точки зрения леворадикалов, отвергнуты. «Я полагаю, —
пишет Маркузе, — что эта сдерживающая концепция должна быть подвергнута
пересмотру и что такой пересмотр вызывается и даже становится необходимым
благодаря действительной эволюции современных обществ. Рост их
производительности лишает «утопию» ее традиционного нереального содержания: то,
что осуждается как «утопическое», является уже скорее не тем, что «не имеет
места» и что не может иметь какого-либо места в историческом мире, а скорее
тем, осуществление чего сдерживается мощью сложившихся обществ» [1].
1 Н. Marcuse. An
Essay on Liberation, p. 3—4.
Маркузе, таким образом, намерен вернуть понятию «утопия»
изначальный смысл: то, что существует «нигде», то, что осуществимо, но еще не
осуществлено. В самом деле классики утопического социализма зачастую не
вдавались в рассмотрение вопроса о возможности или невозможности построения
умозрительно сконструированного ими идеального общества — они просто
отказывались назвать его пространственно-временные координаты. Вопрос о
возможности построения такого общества мог быть поставлен и решен лишь
развившейся социальной нау-
кой, опиравшейся на идею разума и показавшей нереальность
утопий. «Утопией» теперь стали называть не то, что «не имеет места», но то, что
и не может иметь места, поскольку противоречит разуму и открываемым им законам
истории. Эту характеристику утопии и пытаются «снять» «антиутописты»: то, что
принято называть «утопией», т. е. неосуществимым проектом социального
переустройства, — это для леворадикала всего лишь то, что пока еще не имеет
места, поскольку искусственно сдерживается «истеблишментом», но что вполне
может иметь место, причем «здесь» и «теперь». «Утопия» осуществима, поскольку
утопические возможности, как он считает, имманентно присущи развитому обществу
и поскольку эти возможности могут быть открыты субъектом с помощью
«трансцендирующей» способности воображения.
На вопрос, как он оценивает «утопическую возможность»,
которую выразили бунтующие французские студенты своим лозунгом «Будьте
реалистами — требуйте невозможного», Маркузе дал характерный ответ: «Этот
лозунг я рассматриваю как один из наиболее отличительных для сегодняшней
оппозиции. Он показывает, что мы больше вообще не можем говорить о какой-либо
утопии, ибо понятие утопии служит теперь только тому, чтобы предать
действительные возможности или представить их как неосуществимые» [1]. Тут ясно
обнаруживается парадоксальность маркузианской концепции утопии: быть
«реалистом», по мнению Маркузе, можно, только будучи «утопистом» в глазах
«интегрированного» большинства. К такому утопизму он и призывает, рассматривая
его как истинный критерий «революционности», как форму «радикального» отрицания
современного буржуазного общества.
1 «Knjizevne novine», Beograd, 14. IX. 1968, № 336.
Подобный взгляд на «антиутопичность утопии» типичен для
идеологов «новых левых». За десять лет до Маркузе Райт Миллс в своем «Письме к
новым левым» сформулировал в общих чертах тезис, который провозгласил Маркузе в
конце 60-х годов: «Мы должны задать вопрос: в чем теперь заключается
действительный смысл понятия утопического? И второй вопрос: не является ли наш
утопизм важнейшим источником нашей силы? Я думаю, что «утопической» считается
ныне любая критика и любой проект, которые не укладываются в сознании
большинства, выходят за рамки замкнутой среды, которые люди могут
непосредственно осмыслить и которые они могут с достаточным основанием
рассчитывать сразу применить».
В истории человеческой культуры утопия, как образ
определенной социальной организации, и утопизм, как тип сознания и метод
социально-политической деятельности, играли двойственную роль.
Человечество всегда испытывало потребность в механизме,
который бы регулировал его историческую деятельность и, обеспечивая экономию
общественного времени, направлял бы эту деятельность в такое русло, в котором
она могла бы оказаться наиболее целесообразной и эффективной. Нужен был при
этом символ, образ границы, преступить которую означало бы предать веру или
разум, в зависимости от того, что ставилось обществом на первое место.
В эпоху средневековья эту роль играла «ересь». Она
символизировала отступление от веры, нарушение «божественного закона» и
опасность забвения «пути истинного». В новое время, когда вера была потеснена
разумом, а за утопией прочно закрепился тот смысл, который в общем сохранился и
до наших дней, за ней оказалась закрепленной и вышеуказанная функция.
Очерчивая исторически складывающиеся границы между
«возможным» и «невозможным», «разумным» и «неразумным», утопия ориентировала на
определенный тип деятельности, и притом в определенном направлении, а именно в
том, которое рассматривалось как «возможное» и «разумное». Утопия обозначала
границу между «возможным» — «невозможным», «разумным» — «неразумным», «знанием»
— «верой», «естественным» — «сверхъестественным». Вместе с тем утопия играла
отчетливо выраженную идеологическую роль, она оказывалась границей не только
между «возможным» и «невозможным», но и между «желательным» и «нежелательным»,
«выгодным» и «невыгодным» — словом, между тем, что выражало и что не выражало
«официальные» интересы. Тем самым утопия становилась еще и границей между
«укрепляющими устои» и оппозиционными социальными интересами, между
«дозволенным» и «недозволенным».
Нельзя не согласиться, что упрек, бросаемый Маркузе и
другими леворадикалами буржуазным социальным теориям, имеет под собой
основания. Идея разума, на которой строится противопоставление утопии науке,
получая позитивистскую трактовку, используется буржуазией для обоснования и
оправдания существующего порядка вещей, давно уже ставшего неразумным: утопично
то, что неразумно, но разумно только то, что действительно; поскольку действительность
отождествляется с наличным социальным бытием, которое, как воплощение
«иррациональной рациональности», становится неразумным, то противопоставление
реальности — утопии, ориентация на «реализм» приобретает
реакционно-консервативный, апологетический характер. Стремясь увековечить грань
между «утопией» и «реальностью», буржуазия склонна объявить «утопическими» и те
тенденции, которые, имея необходимые материальные предпосылки для своего
осуществления, «невыгодны» для нее и потому действительно сдерживаются ею.
Опираясь на средства массовой манипуляции, буржуазия стремится сформировать
сознание трудящихся в позитивистском духе ориентации на существующую
действительность, как «единственно разумную», на «трезвый» подход, исключающий
«рискованный» поиск социально-политической альтернативы. Она опасается Дон
Кихотов, объявляя их безумцами, и прославляет изворотливых Санчо Панса, умеющих
приспособиться ко всем тяготам и верить, что со временем «все образуется».
В условиях государственно-монополистического капитализма
буржуазия с помощью работающего на нее «культурного аппарата» делает все для
того, чтобы «вытравить» из сознания массы представление о революции, как
реальной возможности, заклеймить ее как опасную «утопию».
Еще более полувека назад В. И. Ленин мог с полным основанием
сказать, что «задача реакции... представить революцию, как «стихию безумия»...
Задача реакции — заставить население забыть те формы борьбы, формы организации,
те идеи, те лозунги, которые в таком богатстве и разнообразии рождала революционная
эпоха» [1].
Эту задачу ставит перед собой и нынешняя реакция, с той
лишь, пожалуй, разницей, что, проповедуя «утопичность» демократической и
социалистической революции, она пытается спекулировать и на тех «уступках»,
которые удалось вырвать у буржуазии в ходе классовых боев трудящимся в развитых
капиталистических странах.
Отношение буржуазии ко всяким проектам коренных социальных
преобразований как к «утопическим» нашло своеобразное преломление и в различных
иррационалистических пессимистических теориях, расценивающих бурные социальные
изменения, происходящие в наше время, не как торжество силы человеческого
разума, а как мрачное знамение «гибели культуры». «Утопии, — замечал в этой
связи религиозный философ Н. Бердяев, — кажутся гораздо более осуществимыми,
чем мы некогда предполагали, и мы находимся здесь перед вопросом, являющимся
трудным, но трудным совсем по-новому: как мы можем избежать того, чтобы они
действительно осуществились?» [2]
1 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 16, стр. 24—25.
2 Цит. по кн.: «Какое будущее ожидает человечество?». Прага,
1964, стр. 90.
В этих условиях представляется важным требование выявления
реальности социальных тенденций и проектов, рассматривающихся буржуазной
социальной мыслью как «утопические».
Однако, утверждая, что социальных утопий ныне более не
существует и что оценивать тот или иной несостоятельный социально-политический
проект как «утопический» — значит предавать действительные возможности,
леворадикальные «антиутописты» снимают всякое различие между возможностью и
действительностью, между возможностью абстрактной и реальной и тем самым
внедряют в сознание «новых левых» идею «абсолютной» свободы, лишают их четких
ориентиров и отдают во власть стихии.
В XX в. в силу изменений, связанных с развитием материального
производства, науки и техники, общественных отношений, а также с политическими
преобразованиями, с усилением роли политики в жизни общества, увеличивается
относительная самостоятельность сознания по отношению к объективной реальности.
Но все это не освобождает человеческую деятельность от ее зависимости по
отношению к естественной и социальной действительности, не переворачивает
«вверх ногами» соотношение между субъективным и объективным, общественным
сознанием и общественным бытием.
С другой стороны, наличие материальных предпосылок
становления новых общественных отношений при отсутствии воли к преобразованиям
— ситуация, типичная, по мнению Маркузе, — для развитых капиталистических
стран, — опять-таки не перестает делать выдвигаемые им социальные проекты
утопическими, иллюзорными. Поэтому сам тезис, связывающий «конец» утопий лишь с
наличием материальных предпосылок их осуществления при отсутствии воли к
преобразованиям или с наличием такой воли, не опирающейся на эти предпосылки,
лишен практически действенного характера [1].
1 Маркузе, как это можно судить по некоторым его
высказываниям, и сам порою осознавал практическую несостоятельность своих
выводов. Это только подкрепляет его пессимизм, не покидавший его даже в разгар
событий 1968 г. во Франции.
Маркузе ставит знак равенства между марксизмом и буржуазными
апологетическими социальными теориями, не видя коренного различия между ними.
Марксизм, как известно, возник и развивался в борьбе с утопиями и утопизмом. Но
антиутопизм марксизма проявляется совсем не в том, в чем видит его Маркузе, а
именно не в позитивистском подходе к социальной реальности, характерном для
апологетических буржуазных концепций. Ф. Энгельс, сопоставляя социализм
утопический и научный, отмечал, что задача последнего «заключается уже не в
том,
чтобы сконструировать возможно более совершенную систему
общества, а в том, чтобы исследовать историко-экономический процесс,
необходимым следствием которого явились названные классы (буржуазия и
пролетариат. — Э. Б.) с их взаимной борьбой, и чтобы в экономическом положении,
созданном этим процессом, найти средства для разрешения конфликта. Но прежний
социализм был так же несовместим с этим материалистическим пониманием истории,
как несовместимо было с диалектикой и с новейшим естествознанием понимание
природы французскими материалистами. Прежний социализм, хотя и критиковал
существующий капиталистический способ производства и его последствия, но он не
мог объяснить его, а следовательно, и справиться с ним, — он мог лишь просто
объявить его никуда не годным» [1].
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 19, стр. 209.
Научный социализм требует, чтобы люди исходили в своей
деятельности не из априорно сконструированных идеальных схем и не из «наличного
бытия», а из диалектически понимаемой исторической необходимости, и в этом, по
мнению Ф. Энгельса, его основное отличие от социализма утопического. Вопрос о
том, что следует называть «утопией», должен решаться конкретно на каждом этапе
общественного развития, на базе анализа его тенденций и выявления конкретного
содержания творимой в процессе самой человеческой деятельности исторической
необходимости.
Такое отношение марксизма к утопии определяет и его
отношение к утопизму как принципу деятельности. Классики марксизма-ленинизма
видят единственно правильный подход к разграничению «утопических» и
«реалистических» проектов и действий в отказе от априорных, «вечных» рецептов,
предлагая в качестве ключа к решению проблемы диалектический анализ сложившейся
ситуации. Такой подход не имеет ничего общего с плоским, механическим
отражением социальной «данности». Последняя есть лишь одно из многих
«измерений» реальности, за пределы которого обязаны выходить ученый и
революционер, видящие свою задачу в том, чтобы обнаружить скрытые тенденции и
проанализировать их как возможные пути выхода из «наличной» социальной
реальности.
Отрицая существование утопий как социальных проектов,
Маркузе и другие леворадикальные идеологи возводят «антиутопизм» в ранг закона
революционного действия, тем самым толкая «новых левых», по сути дела, на путь
авантюризма. В результате абсолютное отрицание утопии и ориентация на
«антиутопизм» как абсолютный принцип действия сами оборачиваются утопией.
Отсюда полная обоснованность квалификации Маркузе и других леворадикалов как
утопистов. «...В концепции Маркузе мы находим утопическую «программу» действия,
которая непосредственно связана с умозрительными конструкциями
мировоззренческого идеализма и одновременно отчуждена от объективной научной
информации о диалектических противоречивых процессах, характерных для
конкретной стадии развития современного общества» [1].
1 «Ленинизм и мировое революционное рабочее движение», стр.
486.
Концепция утопии не является «внешним», случайным элементом
леворадикальной идеологии: она составляет органическую ее часть, ибо выступает
как специфическое проявление одной из важнейших характеристик самого
леворадикального сознания — утопизма.
Современное леворадикальное сознание как сознание слоев, не
имеющих опыта последовательной политической борьбы и не выходящих за пределы эмпирии
в осознании исторического процесса, фиксируя противоречия современной
действительности, само является противоречивым, расщепленны